Было это в 60-е теперь уже —
прошлого века. На даче одной из моих сокурсниц собралась разновозрастная
компания. В большинстве — из круга знакомых ее старшего брата. Вечером на лесной
поляне разожгли небольшой костерок.
— Сейчас Женя будет петь, — зашептала мне на ухо подруга. — Женя Клячкин…
Бард…
Само слово «бард» представлялось мне тогда старомодным. Об авторской песне я
в те годы почти ничего не знала.
— Не представляешь, как он здорово поет! — продолжала вводить меня в курс
дела «хозяйка вечера». — Они с моим братом вместе в строительном институте
учились…
И вот, наконец, принесли гитару. «Не гляди назад, не гляди…», — запел Женя.
Такие простые слова… Я и не предполагала, что обыденный язык повседневности
способен подняться до уровня поэтической метафоры. Все было как будто бы
очевидно, но каждое слово таило в себе какой-то скрытый, загадочный подтекст,
складывающийся в историю человеческой боли и одиночества. А, может, это — эффект
музыкального сопровождения?.. На гитаре Женя играл замечательно. Легко и
непринужденно. Струны словно служили ему «подручным материалом», который он
использовал, чтобы слова прозвучали с нужной интонацией.
В момент знакомства внешность Клячкина не показалась мне романтической.
Скорее, даже при всей интеллигентности — немного «простоватой». Но когда он
запел, лицо его преобразилось. На лесной поляне у костра сидел самый, что ни на
есть настоящий романтик, который, не таясь, с неподдельной искренностью делился
с нами сокровенными мыслями и переживаниями…
— …Музыка — моя, стихи — Иосифа Бродского, — произнес Женя и запел «Пилигримы».
— Это — того самого, которого за «тунеядство» судили, — сообщила мне на ухо
подруга, напоминая о недавнем, получившем широкую огласку событии.
В ту пору в России под статью «за тунеядство» попали многие писатели, поэты и
художники.
«И, значит, осталась только Иллюзия и Дорога…», — пел тем временем Клячкин.
Я впервые тогда «живьем» как будто бы услышала голос Бродского. Его
произведения в то «застойное» время нигде не печатали. И, соответственно, стихи
его знали лишь в узком кругу приближенных к нему лиц. Впрочем, заинтересовавшись
в памятный вечер на даче поэзией Бродского, я вскоре добыла его небольшой
сборник в «самиздатовском исполнении».
Евгением Клячкиным на стихи Иосифа Бродского написаны несколько песен. И он,
даже выступая со сцены Домов культуры на официальных концертах, всегда объявлял:
«стихи — Иосифа Бродского», несмотря на то, что порой это было небезопасно.
Бродский в России довольно долго считался на уровне структур власти — «персоной
нон-грата». В дни судебного процесса над Бродским Женя, выйдя на сцену, спел «Пилигримы»,
хотя составители концертной программы перед этим строго предупредили его, чтобы
он этого ни в коем случае не делал.
Надо сказать, что столь широкая известность Бродского (в тот смутный период —
уж точно) проросла, если можно так выразиться, именно из песен Клячкина.
Открыв для себя его творчество, я вскоре обнаружила, что в студенческой среде
«по рукам ходят» многочисленные магнитофонные записи с его песнями, туристы
распевают их на вокзальных перронах, отправляясь в далекие края. Особенно
полюбилась молодежи, насколько могу судить (многое с тех пор стерлось в памяти),
его серия городских романсов. Это был почти в чистом виде городской фольклор, но
— отточенный, выверенный необыкновенно чутким к звучанию музыкальных и
поэтических фраз человеком.
Евгений Исаакович Клячкин родился в Ленинграде 23 марта 1934 г. Стихи начал
писать с раннего возраста. Однако свои первые «бардовские» песни сложил в начале
60-х на стихи других, любимых и почитаемых им поэтов — Бродского, Кузьминского,
Вознесенского, Горбовского…
Это стало для него как будто бы неким «самоутверждением». Позднее, «осмелев»
и набрав силу, решился обнародовать, соединив с музыкой, и собственное
поэтическое творчество.
Он принадлежал ко «второму эшелону» исполнителей бардовской песни — в одном «строю»
с Юрием Визбором, Александром Городницким, Владимиром Туриянским, Аликом
Мирзояном и т.д. В «первом эшелоне» числятся Булат Окуджава, Владимир Высоцкий,
Александр Галич.
В период полулегального существования, когда российские власти милостиво
позволили создавать клубы авторской песни, Клячкин часто выступал в таких клубах,
участвовал в фестивалях и полуофициальных концертах. После перестройки, когда «андеграунд»
всплыл, наконец, на поверхность, его красивый голос зазвучал в больших
концертных залах — в России и за рубежом.
На своих
сольных концертах Женя умел, не снижая накала, удерживать неослабевающее
внимание аудитории. Серьезные, трагические мотивы в его программах сменялись
песнями-шутками. И, зарядив зал весельем и смехом, он вновь бросал слушателей в
пучину драматических переживаний, очищая души веянием высоких человеческих
чувств.
Ни одну из его серьезных песен, пожалуй, не назовешь «автобиографическим
рассказом». Но, так или иначе, в них звучат и горечь его военного отрочества в
детском доме, и пронзительные «ноты» боли, испытанной людьми, пережившими
ленинградскую блокаду.
Конечно, о творческой личности лучше всего говорят его произведения.
Произведения Клячкина — убедительные свидетельства незаурядности его личности и
таланта. Но только те, кто непосредственно общался с ним, могли знать, что в
повседневной жизни Женя был «большим ребенком», порой — до наивности.
Практические стороны бытия его почти не интересовали. Он много читал, любил
слушать классическую музыку и джаз, восхищался исполнительским мастерством
группы «Битлз», ходил на художественные выставки, а в архитектуре разбирался на
гораздо более глубоком уровне, чем того требовала его профессия строителя.
В юности Женя увлекался легкой атлетикой.
— Я окончил школу с серебряной медалью, — рассказывал он о себе. — Когда ее
вручали, одна из моих знакомых девочек сказала: «Надо же, а я думала, ты умеешь
только на турнике вертеться». Большего комплимента я никогда в жизни не слышал…
Свои концерты Евгений, как правило, начинал с разговора, завязывая с
аудиторией доверительные отношения. Немного рассказывал о себе и своих песнях,
шутил.
Однажды на концерте в Новосибирском академгородке (публика, понятно, научные
сотрудники со степенями и даже — академики) он вышел на сцену актового зала,
поставил ногу на стул и, перебирая струны, задумчиво произнес:
— Что бы вам такое спеть — попроще?..
В апреле 1990 года Евгений Клячкин с семьей эмигрировал в Израиль, открыв в
своей жизни новую, «чистую» страницу.
— Почему ты уезжаешь? — спрашивали его друзья.
Ответом в какой-то мере может служить написанная им песня:
Я ушел не от тех, что кричали — «жиды»,
А от тех, кто молчал, когда эти кричали...
При желании Евгений Клячкин мог, конечно же, уехать и в Америку и в Германию.
Но мечты о «сытом» существовании — это не про него. Покидая Россию, он стремился
найти, наконец, свою землю, свое истинное место в этом мире.
Он, безусловно, понимал, что в Израиле ему не избежать невостребованности.
Ставшие израильтянами бывшие соотечественники знали и помнили его. Он много
ездил по израильским городам с концертами. Но масштабы, конечно же, были «не те»…
В очередной приезд в Питер он сказал друзьям:
— Чувства смешались, и из черного, белого, розового и голубого цветов
получилась такая непонятная смесь, что трудно определить ощущения. Пока мне
стало ясно одно: если воспринимаешь страну как родную, нужно принимать и минусы
ее, и плюсы...
В одной из своих песен израильского цикла Женя написал:
…Но надежда-волшебница
в ухо горячее дышит нам:
все, что вы не нашли,
ваши дети, уж точно, найдут.
В первый день августа 1994
года Евгений Клячкин утонул, купаясь в Средиземном море. Просто ушел в море и не
вернулся — в воде у него остановилось сердце.
