Скажу по секрету — меня мало волнуют склонения и спряжения, число «пи», Льюис, Кларк или даже царь Давид. Мне все равно, кто победил в войне 1812 года, и почему у Сатурна столько колец. Считаю, что настоящая жизнь — это тюльпаны, радуга, игра в «войну цветов» (состязания двух команд в различных видах спорта), игра в слова, ночные посиделки у подруг, занятия в хоре, туристические походы и балет. И все это — вне школьных стен.

Откровенно говоря, я никогда не испытывала особой привязанности к школе. Ведь школа — место, напичканное правилами, а поэтому — напоминает тюрьму. Мы обязаны:

Учителя меня не понимают. И никогда не понимали.

Нельзя сказать, что я не хочу учиться. Мне просто больше нравится танцевать, рисовать, смеяться, загорать, петь, мечтать и молиться… Что в этом плохого?

Директор нашей школы считает, что это «никуда не годится». И мои родители, похоже, с ней полностью согласны. В большинстве случаев, стоит мне вернуться домой, они читают мне лекции. Их темы мне давно известны. И начинаются они так: «Меня сегодня вызывали в школу», «Как ты поступишь в колледж, если не хочешь учиться?», «Ты думаешь, мне или отцу нравится каждый день ходить на работу, но мы делаем это, выполняя свои обязанности» и т.д. и т.п.

В начале каждого учебного года во мне теплилась надежда, что ситуация изменится к лучшему. Но ничего такого не происходило. И вот я уже в восьмом классе, а мои оценки едва-едва дотягивают до «проходных». Мне кажется, я — не тупица. Но разве не странно, что во главу угла постоянно ставится только интеллект. Но разве умение по-настоящему дружить, например, ничего в нашей жизни не стоит?

Разве любить искусство, музыку — плохо? Разве умение наслаждаться закатами — никому не нужное «излишество»? Или, может быть, та пара часов, которые ушли у меня на письмо подруге Саре в Израиль, когда у нее умерла бабушка — пустая трата времени? Или — желание помочь старой женщине донести покупки до дома… Неужели все это не имеет никакого смысла?

Ситуация, в которой я оказалась, меня очень расстраивает. В последнее время я много плачу. Знаю, что четырнадцатилетней девочке не пристало плакать, но ничего с собой поделать не могу.

Пожалуйста, поймите меня правильно. Я знаю, что родители любят меня. Очень любят. Но неделю назад их терпение лопнуло. Я принесла домой результаты теста по литературе, которые они должны были подписать. Я набрала 42 балла (из 100). Если честно, мне еще повезло. Я была в полной растерянности. Откуда мне было догадаться, что Оруэлл хотел сказать своей метафорой? И какое мне дело до этого? И вообще — что такое метафора?..

Можете представить реакцию моих родителей! Сначала вспылила мама.

— Мне надоело!.. — кричала она. — Пока твои отметки не улучшатся, ни о чем меня не проси!

— Джуди (старшая сестра) ничуть не способнее тебя, но она никогда не приносила домой плохие оценки. Потому что — трудилась, чтобы выбиться в люди и никого не огорчать. Тебе тоже придется трудиться… Даже Рути (младшая) относится к учебе серьезнее, чем ты…

Папу оценка тоже не обрадовала. Он ударил по листкам с моей контрольной и воскликнул:

— И за это я плачу деньги?!

Я убежала в свою комнату, хлопнула дверью, нацепила наушники и зарылась головой в подушку. Ситуация казалась мне абсолютно безнадежной.

Прошло несколько дней. Я сидела на уроке иврита. Наверное, витала в облаках или рисовала, в общем — занималась чем-то, что не имело отношения к уроку. И вдруг услышала нечто такое, что меня просто шокировало. Миссис Дэвидсон рассказывала о царе Шломо (Соломон), говорила, что он был самым умным человеком в истории, и процитировала одно из его наиболее известных высказываний. Речь в нем шла о том, что в воспитании детей надо учитывать их способности и привычки. Я навострила уши. Значит, у каждого ребенка своя манера учиться? Да это же именно то, о чем я твержу столько лет подряд!

Когда урок закончился, я догнала миссис Дэвидсон в коридоре. Мне трудно было заговорить с ней — я еще никогда не общалась с учителями один на один. Но миссис Дэвидсон — «классная». И я решилась спросить у нее, правильно ли я поняла слова царя Шломо. Она подтвердила — «именно так». Но на этом дело не кончилось. Миссис Дэвидсон поинтересовалась, почему я придаю такое значение этим словам. Я была благодарна ей за это. Ведь она спешила на следующий урок, но, тем не менее, проявила готовность уделить мне несколько минут.

И тогда я поделилась с ней своим горем, сказала, что никто меня не понимает. Я объясняла, что против школы ничего не имею. Просто воспринимаю все, возможно, не так, как другие дети. Произошло удивительное. Она не закричала на меня, не отчитала, не высказала ни одного возражения.

— Я знаю, Рахель, — произнесла миссис Дэвидсон, когда я, наконец, замолчала, — что на свете нет ничего хуже, чем чувствовать себя одинокой и непонятой.

Я подняла голову и заглянула в ее ласковые глаза и вдруг заревела в три ручья. Учительница обняла меня и не отпустила, пока я не успокоилась. Мимо нас прошла, наверное, вся школа. Но я ни на кого не обращала внимания. Наверное, я должна была бы испытывать стыд, однако стыда я не ощущала. Все мои обиды, страхи и разочарования наконец-то нашли выход — прямо там, в школьном коридоре.

Потом мы с миссис Дэвидсон беседовали еще не раз. Она рассказала мне, что в школьные годы была такой же, как я. Школа, в которой она училась, старалась «держать марку», им нужны были «лучшие» ученики. И, если кто-то оказывался ниже «эталона»… Сами понимаете, что с ним случалось. Не знаю, придумала она все это специально для меня или говорила правду. Если честно, мне это было неважно. Так или иначе, миссис Дэвидсон помогла мне почувствовать себя нормальным человеком. И еще она сказала мне, что, по ее мнению, я — умная девочка. Не могу передать, какие чувства я испытала при этом.

Но самое главное — она поговорила с моими родителями. При всей их любви ко мне они просто не знали, как до меня достучаться. Хотелось бы сказать, что миссис Дэвидсон, как по волшебству, изменила наши отношения. Но нет, этого не произошло. Время от времени я и после всего этого ловила на их лицах выражение недовольства. Однако мама и папа старались в общении со мной использовать новые методы. Вместо нотаций, они говорили: «Давай попытаемся исправить это вместе» или «Давай подумаем, как это можно преодолеть». И мне стало лучше.

Кроме того, они стали чаще хвалить меня — даже в присутствии Джуди и Рути. Скорее всего, мама и папа прислушались к советам миссис Дэвидсон. Но какое это имеет значение? Их похвалы были столь убедительными, что я безоговорочно им верила.

Я никогда не спрашивала об этом миссис Дэвидсон, но думаю, что она поговорила обо мне и кое с кем из моих учителей. А, может быть, учителя обсудили мою ситуацию на собрании. Так или иначе, положение вещей в некотором роде изменилось. Учителя перестали придираться ко мне и заострять внимание на мелочах.

Если я забывала выполнить часть домашней работы или законспектировать главу из учебника, они не делали из этого слишком много шума. Мне понадобилось некоторое время для того, чтобы понять, что задания, которые мне давали в школе, не были столь сложными, как у многих других девочек. Мне всегда казалось, что оценки меня не слишком волнуют. Однако, когда я начала набирать 80 баллов, а то и больше, у меня как будто бы вырастали крылья. Мои родители были вне себя от радости — впервые за долгое время они все чаще одаривали меня улыбками.

Я по-прежнему люблю каникулы. Но теперь меня уже не страшит мысль, что скоро вновь придется возвращаться в школу. Я, как и раньше, считаю, что не знать, что такое равнобедренный треугольник — не самое страшное в жизни. Но, вместе с тем, понимаю, что мы, дети, в основном не представляем себе, что именно пригодится нам в будущем.

И в заключение скажу, что вовсе необязательно, чтобы школа нравилась всем детям. Но если ученик не будет чувствовать себя в ней одиноким и непонятым, он будет нормально учиться.

Мне предстоит провести в нашей школе еще четыре года. И, может быть, за хорошее поведение меня будут время от времени отпускать на свободу…