…Хмурым осенним днем 2004-го мы с поэтом Владимиром Друком стояли на берегу Атлантического океана. И всматривались в нечеткие, мерцающие в каплях моросящего дождя очертания статуи Свободы.

Неожиданно Володя прочел уже знакомые мне строки: «Туда, где статуя Свободы стоит с протянутой рукой, / Освобожденные народы бегут с протянутой рукой».

В контексте расстилавшегося вокруг нас американского пейзажа две эти короткие фразы прозвучали совершенно иначе. Эффект пасмурной серости, заполненной частой дождевой решеткой, как будто бы отделил нас от мира. Возникло ощущение бескрайнего пространства, в котором мы остались одни. Произнесенные Володей слова уже не были «смешными», не были лишь хлесткой иронией. Они приобрели некий не опознаваемый объем, в который вмещалась палитра смешанных эмоций, нескончаемая череда образов настоящего и прошлого.

В памяти всплыло другое Володино двустишье под названием «Эпитафия»: «Я новый мир хотел построить, / Да больше нечего ломать»…

Мы познакомились в середине 1980-х годов. Друк пришел литсотрудником в редакцию журнала «Клуб», где я тогда работала. Он быстро сориентировался в ситуации и занял позиции в творческой группе людей, которые искренне болели за судьбу своего издания. Почувствовав себя в кругу друзей, Володя начал читать нам сочиненные им стихи, нигде тогда еще неизданные.

В ту пору я увлекалась поэзией обэриутов (существовавшая в конце 1920-х годов группа поэтов и деятелей искусств, назвавших свое творческое содружество ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства). Так что поэзия Друка, в которой я, прежде всего, уловила обэриутские «нотки», легла, казалось, на благодатную почву.

Володя читал:

Коммуналка тук-тук-тук,

По стене ползет паук.

С точки зренья паука,

Я свисаю с потолка.

Володины стихи для детей, которые позднее вошли в его первый изданный сборник «Нарисованное яблоко» (1991 г.), с наибольшей очевидностью, на мой взгляд, выдавали его «обэриутство».

Кошка задумчиво в небо глядит,

Может быть, там колбаса пролетит?

Мысль, что бывают еще чудеса,

Даже приятнее, чем колбаса.

И еще:

В огороде дядя Коля

Извлекал квадратный корень,

Дергал-дергал — не идет

Так и бросил — пусть растет.

Впрочем, для восприятия поэзии не так уж, наверное, и важны «географические координаты» в ряду предшественников и последователей. На первых порах мне, признаться, просто нравилось звучание его стихов. Тем более, что читал он свои произведения поистине завораживающе. Меня восхищало его умение находить событиям и явлениям точные, емкие поэтические определения. Но в то же время я осознавала, что мне до понимания поэзии Друка еще надо «дорасти». Потребовалось немало лет, чтобы я начала ощущать в его стихах и поэмах тот необозримый «космос», которым дышит каждая сочиненная им строчка.

Диапазон поэзии Друка открывался перед нами постепенно. Как-то он поехал от редакции в командировку в Витебск — город, представление о котором многие из нас до сих пор черпают в картинах Марка Шагала. Этот настрой чувствуется и в Володиной поэме «Витебск», которую он написал, вернувшись из той поездки. Недаром его «Витебск» так напоминает живопись. Все в этой поэме — зримо, осязаемо.

…А за окном, в разделе «разное»,
Висит луна четырехфазная.
Видны сквозь дырки в занавеске
Ее обломки и обрезки…

...Фанерная стена сторожки

Ложится в травы с тихой дрожью.
Со свистом рассекает воздух
Опухший звук губной гармошки.
За мной судьба следит в окно —
Наплывшая густая тетка,
Позвякивая, мимо тетки
Идет костяшка домино.
Извозчик потный, как в кошмаре,
Спит в отраженном самоваре...

Времена наступили «перестроечные», смутные. Для меня они ассоциируются со строками Володиного стихотворения:

Я к ветру прикреплен прищепкой бельевой,

Качается бульон страны предгрозовой…

Советская страна действительно тяжело раскачивалась в ожидании — то ли повышающегося градуса напряжения, то ли грозовой, очищающей свежести…

Мы верили в лучшее. Хотелось забыть, наконец, о тех рамках, в которые пытались заключить нас брежневские времена, когда высокопоставленные «дяди» думали за всех, полагая, что лучше нас знают, что нам читать, что писать, что и кого слушать.

Об этом историческом периоде Володя писал:

Семь миллионов воскресных глушилок
Оберегают меня от ошибок.
Серого цвета небесная жесть
Амбивалентна, как девять и шесть.

Ночь кувыркается в матовой линзе.
Ночь убегает в раствор разговора.
В темном углу ослепленной Отчизны
Я напеваю слова приговора…

А ниже, через три строфы — строки:

В дистиллированном кайфе закона
Я различим по царапинам страха…

От «царапин страха» хотелось поскорее избавиться. Но ожидаемое от периода «перестройки» лучшее почему-то задерживалось. Кураторы журнала от властей начали травлю нашего главного редактора. Создали специальную комиссию, которая, заседая в одном из кабинетов редакции, в поисках компромата на руководство «Клуба» по одному допрашивала литсотрудников. Обвинения выдвигались самые чудовищные и абсурдные.

Чтобы выкарабкаться из этой вязкой паутины раздоров, лжи, лицемерия и творческого бездействия, нужна была конструктивная, «освежающая» атмосферу идея. Автором такой спасительной идеи — силами сотрудников редакции устроить в Москве фестиваль искусств — стал Володя Друк.

Володя поставил перед сотрудниками редакции совершенно новую задачу. Мы, «летописцы» культурных движений, должны были, по его замыслу, сами на время стать работниками «культпросвета», продемонстрировать собственные организаторские способности и показать публике спектр творческих поисков в прорывавшемся наружу, а тогда мало кому известном, искусстве так называемого «андеграунда», который долгие годы был под замками запрета.

Мне, поскольку я вела в журнале рубрику о художниках, поручили скомпоновать выставку, Володя — в тот период он был одним из создателей и руководителей объединившего поэтов-метаметафористов (их еще называли поэтами «новой волны») московского клуба «Поэзия» — взял на себя организацию поэтических встреч…

Три дня, с раннего утра и до позднего вечера в московском Доме культуры «Меридиан» организованный нами фестиваль «оккупировал» все пригодные для показа и выступлений площади. В коридорах висели картины художников-авангардистов. В кафе с песнями и плясками потчевали гостей чаем и бубликами фольклорные ансамбли. В «большом» зале выступали рок-группы. В «малом» — непрерывно шел подготовленный Друком «поэтический марафон»…

Сразу скажу, что избранный нами способ «лечения», хотя фестиваль и имел большой резонанс — не подействовал. Спустя короткое время мы вынуждены были бежать из редакции. Володя стал литературным редактором журнала «Пионер».

Вскоре Друк стал известным поэтом. Он много выступал. Его, без каких бы то ни было усилий с его стороны, приняли в Союз писателей. В 1992-м вышел в свет еще один его сборник — «Коммутатор».

Тогда, на фестивале, я впервые попыталась освоить термин — «метаметафора». Так обозначили свой творческий метод поэты (в эту группу входил и В.Друк) «новой волны».

Дать определение данному поэтическому явлению я и сейчас не возьмусь. Кое-что в этом термине открыло мне высказывание поэта и философа Константина Кедрова: «Я уверен, что все слова значат совсем не то, что они значат».

Быть может, я ошибаюсь. По моим представлениям, из общеизвестного контекста метаметафористы извлекают слова и «препарируют» их, «вытягивая» из каждого вереницы смыслов. У Друка есть, к примеру, такие строчки: «Рожденный ползать не может ползать… Вот — и летает». Но это — лишь один из аспектов метаметафорического творчества.

«Рождение метаметафоры, — объясняет Константин Кедров, — это выход из трехмерной бочки Гвидона в океан тысячи измерений» (под «бочкой Гвидона», персонажа из поэмы А.С.Пушкина «Сказка о царе Салтане», как очевидно, подразумевается земной мир, заключенный во временные и пространственные «стенки»).

Это и есть свойственный поэзии Друка поэтический выход в «открытый космос», взгляд будто бы из бесконечной вселенной. Это — своего рода образное напоминание об условности человеческих представлений о мире, прозрение, рожденное поэтической интуицией.

Весной 1991-го года я с семьей переселилась в Израиль. А через три года покинул Россию и Володя — уехал в Америку. Но дружба наша не прервалась. Володя любит Израиль и приезжает сюда, как только появляется возможность. Пять лет назад он приезжал в Иерусалим со своей будущей женой Ирой. Чтобы именно здесь, в Иерусалиме, заключить брак — поставить хупу.

Психолог по образованию и журналист, Володя Друк, будучи по натуре человеком конструктивным, в Америке приобрел еще одну специальность — закончил аспирантуру Нью-Йоркского университета на кафедре интерактивных коммуникаций.

Впрочем, приобретенная в США специальность стала для него, как мне кажется, лишь дополнительным направлением его прежних поэтических поисков.

Володя работает в виртуальных пространствах Интернета, занимаясь «архитектурой» веб-сайтов. И — продолжает писать стихи. По-прежнему — «друковские», но обогащенные новыми озарениями, новыми откровениями и новыми интонациями.

Мы изменяем кривизну пространства
Прогулками обиды и любви

Но это не меняет суть пространства
Как, впрочем, не меняет суть любви

(опубликовано в изданном в Америке в 1999 г. сборнике «Второе яблоко»)

В американском цикле появляется грусть, как бы размягчающая его обычную «жесткость». «Эмиграция — это ссылка», — пишет он в одном из стихотворений, напечатанном в той же книжке. И далее в этом стихотворении об эмиграции он пишет так:

…Как яблоко или облако
Новости и борода
Америка — ненадолго,
Не навсегда…

По стечению обстоятельств, именно в Америке Володя по-настоящему открыл для себя законы существования вселенной в традиции своего народа. И стал религиозным евреем…