У Адама Баруха — впечатляющая родословная. Его дедушка по материнской линии — раввин Ицхак Яаков Вахтфогель — возглавлял йешиву «Меа Шеарим», а дедушка по отцовской линии, сын раввина Шалома Менаше из Бриска — раввин Б.М. Розенблюм — основал общину «Йесод а-Маала» в Верхней Галилее.

Однако Адаму Баруху его происхождение, как кость в горле — ни проглотить нельзя, ни выплюнуть.

С одной стороны, Барух, отвернувшись от своих праведных предков, изменил фамилию Розенблюм на — Барух. И принял презрительно-насмешливую позу. И хотя, возможно, он «не ходил по совету нечестивых и на пути грешников не стоял» (Теилим — Псалмы царя Давида, пс. 1, ст. 1), на «грешников» он взирает спокойно, не проявляя к ним особой нетерпимости. Он не следует совету пророка Иегошуа — «Да не отойдет книга Торы от уст твоих, и размышляй о ней днем и ночью» (Танах, книга пророка Иегошуа, гл. 1, ст. 8), но может заглянуть в нее в часы досуга. Это для него — своеобразное хобби.

С другой стороны, в Барухе остались искры отчаянного, глубокого восхищения тем, от чего он отвернулся. То, что ему досталось по праву еврейского рождения, он променял на израильскую «чечевичную похлебку» и теперь не может ничего поделать с горьким привкусом во рту.

Это была явно неудачная сделка. Как мог потомок древнего рода променять свою аристократичность на невежественную провинциальную израильскую элиту? Элиту без рода и племени, измеряющую свои достоинства числом поколений в своей семье, которые жили в Израиле.

Это действительно было ценностью, но — лишь короткий период в истории страны, когда уши и сердца еврейской молодежи наполняли сионистские песни. Сегодня все по-другому. Сделанного не исправишь — горбатого не выпрямить.

Адам Барух — из хорошей семьи, и понимание того, что он — всего лишь уксус, который получился из хорошего вина, отравляет его существование.

Так кто же он — Розенблюм или Барух? Знаток Талмуда или — выдающийся ученый в среде недоучек-студентов, поставляющий нерелигиозной израильской аудитории упрощенный набор еврейских законов? Провинциальный деятель культуры или, несмотря ни на что — «внук и потомок», в венах которого течет еврейская кровь? Та особая кровь, которая никогда не исчезает, как бы ее ни разбавляли.

Адам Барух — и то и другое. Но, вместе с тем — ни то ни другое. Он не может ни проглотить, ни выплюнуть свою кость.

На лице Баруха, лице аскета — печать глубокого внутреннего раскола, ставшего для него позой, манерой поведения. Его поза ироничного стороннего наблюдателя — продолжение внешних атрибутов его культурной амбивалентности. Ирония — лучший способ выразить отсутствие желания прибиться к какому-то берегу. Все, что связано с Барухом надо ставить в кавычки. Все — неопределенно, двусмысленно, неясно и попадает в категорию «это не обязательно так». Адам Барух — интерпретирует, а точнее — дает комментарии и объяснения (его комментарии в области культуры обнаруживают его постоянное желание соответствовать современным требованиям, то есть быть «американцем»). Даже когда он ест хумус с питой (распространенная израильская еда), он все равно излучает информацию: «я — не отсюда». Даже когда он попадает в узкий круг «важных персон», он заботится о том, чтобы окружить себя ореолом собственной значимости, отчужденности и равнодушия.

«Базис подобных нам людей — культура, — пишет А. Барух в первой главе своей книги «Что слышно дома?», — Люди, которые отличаются от нас, в лучшем случае имеют стиль».

Под выражением «люди, подобные нам» в данном контексте подразумевается круг, которому Барух принадлежит. Он идентифицирует себя с людьми этого круга, но, конечно же, лишь настолько, насколько он вообще в состоянии с кем-либо себя идентифицировать. К тому же, и этот круг уже не считается «подлинной ценностью». Ведь и эта «элита» оказалась сегодня в подвешенном состоянии. «Зависла» между тем миром, от которого отказалась, и вульгарным миром, не помнящим родства, который израильская «элита» выбрала.

«Мы...— еврейская семья в израильском контексте, — пишет далее Адам Барух. — Мы — изолированная еврейская фракция... Мы предпочитаем оставаться в меньшинстве, и не стремимся к тому, чтобы стать большинством… Мы не заинтересованы в том, чтобы увеличилось количество людей, нам подобных. Ибо в противном случае будет трудно отличить «нас» от «них». А еще потому, что люди, быть может, захотят разобраться, кто мы в действительности».

Написаны эти фрагменты — мастерски. Но вдумаемся в их смысл. И поймем, что сам Барух и люди его круга — такие же израильтяне, как все остальные, живущие в Израиле. Ведь быть исключением внутри исключения — израильская норма.

Баруху некомфортно в этой атмосфере. Но… Если уж нет возможности отрицать все и вся, остается одно — быть вне всего этого. «Нам никогда не удавалось стать людьми, «подобными нам», — откровенничает писатель, — но мы, по крайней мере, пытались».

Если бы это не звучало так вульгарно, можно было бы сказать, что Барух — сноб. Сам Барух, кстати, считает, что нет ничего отвратительнее вульгарности. Разве что — сентиментальность. Впрочем, данное проявление человеческих чувств для Адама Баруха — «особенно отталкивающая черта вульгарности».

Вникнем в «терминологию». Слово «сноб» — это аббревиатура от латинского «сина нобилитатэ», что означает — «человек низкого, незнатного происхождения». Снобы в Риме не принадлежали аристократии, но и быть частью неотесанных масс — не желали. В Израиле этот снобизм проявляется в «напускной религиозности» — когда человек окружает себя «ореолом религиозности» не потому, что искренне верит в Творца, но — лишь для того, чтобы в пику другим оторваться от невежественных масс, которые не знают, как выглядят буквы в Торе.

Это — поза, стремление к подлинному, но — «щедро сдобренное» пагубной, иногда неосознанной, страстью к подделке и фальсификации. Эта идея (понять ее могут лишь посвященные) выражена в картине, написанной в начале 20-го века, которую Барух использовал для обложки своей книги «Что слышно дома?». Он называет картину — «Портрет моей матери». Но в действительности — нет в ней ничего похожего. Просто в один прекрасный момент отец Адама решил — пусть это будет портретом жены. И дети согласились считать произведение «портретом матери». Так родилась утвержденная всеми членами семьи «фальсификация».

Строго говоря, художественные критики вообще не причислили бы данный «портрет» к произведениям искусства. Он, скорее, воспринимался бы как откровенный китч, если бы в доме не повесили бы его рядом с холстами в стиле модерн. Такое, казалось бы, «диссонирующее» сочетание наводит на мысль об особом отношении к «портрету».

«Если мы (люди круга, к которому Адам Барух себя относит) и позволяем себе иметь в доме что-то «сомнительное», — объясняет писатель, — то лишь некую, если можно так выразиться — «ироническую декоративность»… Комментарии тут не требуются. Тот, кто не понимает иронии — его мнение не имеет значения. До недавнего времени никто из членов нашей семьи не раскрывал тайну — мы не говорили, что картина не имеет никакого отношения к нашей матери. Люди нашего круга должны уметь скрывать не только собственные чувства, но и реалии действительности, и ни в чем не проявлять слабость».

В очень трогательном отрывке в последней главе книги, которую Барух посвящает своему отцу, он описывает шок, пережитый им, когда был подростком. Однажды он случайно прочел письмо, которое Ашер Розенблюм (отец) написал Моше Хаиму Шапиро, в то время — израильскому министру внутренних дел. В нем была такая фраза: «Всевышний рассудит наш спор!».

«Мой отец, — с недоумением вспоминает Адам, — ищет справедливости Свыше?! Только слабый надеется на справедливость Свыше после того, как проиграл дело в суде. Этим письмом отец лишь увековечил обиду, оскорбление в свой адрес. Он не смог разрешить проблему. И угрожает... Слабаки всегда угрожают. Мой отец — слабый человек».

Баруха здесь волнует в основном человеческая психология. Религиозные чувства он в расчет не берет. Его отец унижает себя, признаваясь перед другими (перед министром, в частности), что их мнение и действия слишком много для него значат. Именно это и огорчает писателя.

«Ашер Розенблюм, — пишет он, — никогда не открывал своего сердца детям, никогда не поверял нам свои чувства. Потому что знал: разговоры не помогают, они ничего не могут изменить».

Но в действительности разговоры порой меняют многое. Они, по меньшей мере, спасают, когда молчание становится слишком тяжелой ношей. Да, они не изменят того, что испорчено. Однако что-то в человеке, который совершил неправильный поступок, могут изменить.

Ирония, которую копит в себе Адам Барух, не вмещается в его внутренний мир. И у него возникает желание объяснить что-то людям, раскрыть смысл собственных иллюзий, разбросанных по его прозе, прокомментировать написанное для тех, кто никогда не читал еврейские первоисточники и не понимает, о чем идет речь. Прозой своей Барух взывает к Творцу — в ожидании, что свершится Высшая Справедливость. Он испытывает потребность поделиться своей точкой зрения. И, что самое важное — его откровения интересны многим из нас.

Книга Адама Баруха «Что слышно дома?» — выдающееся произведение. Она содержит, к примеру, глубокое проникновение в израильское искусство (в главах о Рафи Лави и Яире Гарбузе). В этом проникновении явственно ощущается напряжение между позой стороннего наблюдателя и позицией человека, который сам принадлежит к кругу тех, кто причастен к развитию художественной культуры Израиля.

В своей книге писатель дает своеобразную характеристику средствам массовой информации (в главе «Итак, что мы имеем?» и в главе о Роберте Максвелле) и блестящий анализ израильской политической системы — через трагические, в его понимании, образы Шмуэля «Городиша» Коэна и Йоси Геносара.

Описывая жизненный путь Давида Авидана и Максима Гилана, Барух «препарирует» чисто израильский феномен — «хроническую потерю памяти».

Автобиографические главы, в которых он пишет о своих родителях, о периоде, когда он был юношей («Между Ури-Цви Гринбергом и Бяликом»), пожалуй — самые лучшие в его книге. Они написаны очень остро и выразительно — без жалости к себе и стремления приукрасить реальность. Местами, он не высказывает мысль до конца, оставляя простор читательскому воображению.

В действительности Баруху так и не удалось стать «холодным наблюдателем». Он — истинный израильтянин, «один из нас». И тщетно пытается, используя иронию и отчужденность, установить дистанцию между собой и «внешним миром». А в результате — всегда оказывается где-то посередине. Отстраняясь, он делает вид, будто бы и не погружается в «сиюминутную возню на израильской территории», но неизменно интересуется — «Что слышно дома?»…